Анатолий Равикович: Пользуюсь своей узнаваемостью во всех больницах
 |
Завтра артисту Театра Комедии, любимцу публики исполняется 75 лет
Когда ваш корреспондент позвонила артисту, чтобы договориться об интервью, подумала сначала, что ошиблась номером. Юношеского задора, звонкости и запала в голосе – ой-ой-ой… А еще актер, уже несколько лет играющий Сарафанова в «Свиданиях в предместье» и, по собственным словам, ощущающий себя старым, может кому угодно дать фору по части юмора и таланта рассказчика – а это требует ох как много энергии…
Артисту нужен покой
– Анатолий Юрьевич, вас ведь когда-то в ЛГИТМиК Хохлов, на курсе которого вы учились, взял чуть ли не условно, оговорив, что доказывать право быть артистом вам придется долго. Когда вы почувствовали, что все доказали?
– В Театре имени Ленсовета. Признание меня как артиста в труппе Владимирова было постепенным. Я очень завишу от мнения окружающих: если меня хвалят, я чувствую себя хорошим артистом, а вот на критику реагирую болезненно, вплоть до того, что порой думал – надо уходить из театра. Похвалил меня главный режиссер – все, я хорош. На следующей репетиции он же сказал мне: «Толя, я не понимаю, что вы там делаете… Когда вы текст будете знать?», и я уже думаю, что я непрофессионален, не умею ничего… И зажимаюсь и начинаю кривляться… Для меня, как для артиста, важно быть внутренне спокойным, тогда я могу сосредоточиться, никуда не спешить, ничего не форсировать. Почему многие срезаются на вступительных экзаменах в театральный институт? Стараются слишком! А нужен ПОКОЙ! Я как-то сказал Геннадию Хазанову, с которым играю в антрепризе «Ужин с дураком»: «Гена, не настаивай!» Он умница, все понял: не надо, как Петросян, нажимать, форсировать текст, смеяться раньше зрителя. Зритель сам все должен понять, нельзя настаивать, надо быть внутренне свободным. Когда я учился, Борис Вульфович Зон предлагал нам упражнение, чтобы учиться внутреннему покою: студенты садятся в кольцо, а один кто-то садится в центре. «Что мне делать, Борис Вульфович?» – «А ничего не делай, просто сиди…» А это невозможно – просто сидеть, когда на тебя смотрят двадцать человек. Начинаешь моргать, перхать, ерзать, пукать… А надо сосредоточиться и думать о чем-то своем, как будто никого вокруг нет. «Четвертая стена», отделяющая сцену от зрителей, отсюда и родилась, что нужен покой. Тогда на сцене и будет реалити-шоу…
На сцене не поспоришь
– Неужели от зрителей вы совсем не зависите?
– Я работал после института в провинции четыре года (три года в Комсомольске-на-Амуре и год в Сталинграде) и понял, что оттуда надо линять, потому что публика оказывает давление на тебя. Когда ты играешь, как тебя учили (проживаешь, не наигрываешь, используешь тонкие приспособления), а твой партнер, который давно в этом театре играет, ничего не проживает, а все что-то записывает на полях роли, ты рано или поздно спрашиваешь, что он там пишет. А он говорит: «Вот тут у меня трюк будет, тут я штаны сниму, тут сорву аплодисменты, а остальное не важно». Он-то идет по роли от репризы к репризе, от смешного к смешному и имеет успех. А я не имею, потому что перед уходом со сцены я ради смеха публики не делаю «алле!» и не подаю последнюю реплику как «юморист». Требуются большая воля, умение анализировать и бить себя по рукам, чтобы не делать этого. Сколько в провинции загубленных талантов, которые выучились играть на штампах! Сколько провинциальных актеров приезжают в столицы и не могут здесь играть, потому что они выучены этой зрительской школой: герой должен разговаривать мужественным голосом, комик должен комиковать… А надо быть просто человеком – разным всегда. Только в провинции могут спросить: «А он хороший герой или плохой?» Я играю не хорошего и не плохого: я играю горе, разочарование человеческое, несчастную любовь… По возвращении в Ленинград я, конечно, имел черты провинциальные. Так, в «Пигмалионе» я должен был играть Фредди – молодого аристократа. Помню, какой я сделал себе грим: покрасил ресницы, румянчик положил, покрасил губки, брови почернил… Владимиров, когда увидел, захохотал: «Молодец, Толя, смешно придумал, но так не надо. Это для фарса какого-то…» Я ведь играл человека своего возраста – нужен только тон и свое лицо. А в провинции изобрести себе новый грим при семи-восьми премьерах за сезон было обязательным делом.
– Почему так много премьер?
– Потому что зрители успевали посмотреть все за месяц-другой. И чтобы удержать, привлечь публику, нужны были премьеры. А чтобы не надоесть в них зрителю, надо быть разным… Если тебя в гриме совсем никто не узнавал – было высшим достижением. А в Питере совсем другая задача: «Вот он я, посмотрите и запомните, потому что в следующий раз я появлюсь на сцене только через три года».
– Разве это плохая практика для выпускника театрального вуза – много играть?
– На голодном пайке сидеть актер, конечно, не должен, но и понять, проанализировать каждую роль при таком количестве премьер просто невозможно… Для меня вообще самый лучший период подготовки спектакля – «застольный», когда идет разбор. Здесь можно спорить, анализировать, пробовать и отметать. Это же жутко любопытно… А на сцене уже не поспоришь.
У меня два «мерседеса»
– Вы написали замечательную книгу о своей жизни «Негероический герой». А в ином жанре себя никогда не пробовали?
– Пробовал. Но думаю, что я не писатель, потому что не могу придумать свой мир (а писатель – это тот, кто его придумывает). Конечно, Довлатов пишет о том, что сам пережил, испытал, но я не считаю это писательством. Поэтому я начинаю писать, а потом думаю: «Нет, это я что-то не попал – не тот тон взял…» Или «слишком серьезно», думаю, или, наоборот, «слишком анекдотично»… А книга, которую я написал, – это то, что я рассказывал дома, в компаниях формулировал устно, а потом просто перенес на бумагу, отредактировав и добавив точные слова.
– В этой книге вы пишете, что чем дальше вы уходите от коммунистических идеалов, тем они вам кажутся привлекательнее…
– А что же тут непривлекательного? Это идеи, высказанные еще во времена Великой французской революции: свобода, равенство, братство, справедливость… Это и в Евангелии написано. Только марксизм под это подвел теоретическую и научную базу, а вообще это мечта человечества о справедливости. В какой-то мере утопия, потому что человек все время наступает на свою психологию, потому что он не может быть счастлив, когда у всех всего поровну. Вот у всех по одному «мерседесу», а у меня (гордо, приосаниваясь) – два… (напирая на слова и выпячивая грудь колесом) Пра-ашу проще-ения, у меня – два-а!.. Это же от исконного желания быть вожаком в стае. Мы же все ОТТУДА, ничего не изменилось... Никакого равенства и братства не может быть, потому что это все упирается в пси-хо-ло-ги-ю… Это моя точка зрения.
– Таки у вас «мерседес»?
– Нет. Хорошая машина, но не «мерседес».
Кино для выгоды
– Хоботов в «Покровских воротах» принес вам славу. А сейчас вы в кино снимаетесь?
– В прошлом году снялся в двух фильмах: первый про Дом ветеранов сцены. Нагнали стариков – и Армен Джигарханян, и Тамара Семина, и Татьяна Конюхова, и Людмила Иванова, и Лилита Озолиня… Естественно, я играл «свою роль» – актер, немножко авантюрист, и моя фамилия там была Шапиро… Хотя чаще всего я играю гинекологов, венерологов, зубных врачей… Такая моя «клиентура» (иногда, правда, могу сыграть и «рангом повыше» – иностранцев, например французов. Эркюля Пуаро, или Тартарена из Тараскона, или кардинала Мазарини… А второй фильм про гражданскую войну в Азербайджане снимал Юлий Гусман – продолжение «Не бойся, я с тобой» с Поладом Бюльбюль оглы. Таки я там директор цирка, участвую во всех событиях, и моя фамилия... угадайте, какая?
– Ну не Шапиро же?
– Именно! Других фамилий просто нет (улыбается).
– А что-то особенное хотелось сыграть на экране?
– Да ничего мне не хотелось: в кино я снимался ради денег да ради того, чтобы мясник меня в магазине узнал и кусочек получше дал.
– Ну и как, узнают?
– А как же. И сейчас я этим пользуюсь во всех больницах – совершенно другое отношение…
Автор – Екатерина Омецинская
Источник – Вечерний Петербург. 23.12.2011
Все материалы раздела «Публикации»